This text was part of an address delivered at the Creative Writing Program of the University of Philadelphia, September 2005.
Fiction and the Dream John Banville
A man wakes in the morning, feeling light-headed, even somewhat dazed. Standing in the curtained gloom in his pyjamas, blinking, he feels that somehow he is not his real, vital, fully conscious self. It is as if that other, alert version of him is still in bed, and that what has got up is a sort of shadow-self, tremulous, two-dimensional. What is the matter? Is he “coming down with something”? He does seem a little feverish. But no, he decides, what is afflicting him is no physical malady. There is, rather, something the matter with his mind. His brain feels heavy, and as if it were a size too large for his skull. Then, suddenly, in a rush, he remembers the dream.
It was one of those dreams that seem to take the entire night to be dreamt. All of him was involved in it, his unconscious, his subconscious, his memory, his imagination; even his physical self seemed thrown into the effort. The details of the dream flood back, uncanny, absurd, terrifying, and all freighted with a mysterious weight—such a weight, it seems, as is carried by only the most profound experiences of life, of waking life, that is. And indeed, all of his life, all of the essentials of his life, were somehow there, in the dream, folded tight, like the petals of a rosebud. Some great truth has been revealed to him, in a code he knows he will not be able to crack. But cracking the code is not important, is not necessary; in fact, as in a work of art, the code itself is the meaning.
He puts on his dressing gown and his slippers and goes downstairs. Everything around him looks strange. Has his wife’s eyes developed overnight that slight imbalance, the right one a fraction lower than the left, or is it something he has never noticed before? The cat in its corner watches him out of an eerie stillness. Sounds enter from the street, familiar and at the same time mysterious. The dream is infecting his waking world.
He begins to tell his wife about the dream, feeling a little bashful, for he knows how silly the dreamed events will sound. His wife listens, nodding distractedly. He tries to give his words something of the weight that there was in the dream. He is coming to the crux of the thing, the moment when his dreaming self woke in the midst of the dark wood, among the murmuring voices. Suddenly his wife opens her mouth wide—is she going to beg him to stop, is she going to cry out that she finds what he is telling her too terrifying?—is she going to scream? No: she yawns, mightily, with little inward gasps, the hinges of her jaws cracking, and finishes with a long, shivery sigh, and asks if he would like to finish what is left of the scrambled egg.
The dreamer droops, dejected. He has offered something precious and it has been spurned. How can she not feel the significance of the things he has been describing to her? How can she not see the bare trees and the darkened air, the memory of which is darkening the very air around them now—how can she not hear the murmurous voices, as he heard them? He trudges back upstairs to get himself ready for another, ordinary, day. The momentous revelations of the night begin to recede. It was just a dream, after all.
But what if, instead of accepting the simple fact that our most chaotic, our most exciting, our most significant dreams are nothing but boring to others, even our significant others—what if he said to his wife, All right, I’ll show you! I’ll sit down and write out the dream in such an intense and compelling formulation that when you read it you, too, will have the dream; you, too, will find yourself wandering in the wild wood at nightfall; you, too, will hear the dream voices telling you your own most secret secrets.
I can think of no better analogy than this for the process of writing a novel. The novelist’s aim is to make the reader have the dream—not just to read about it, but actually to experience it: to have the dream; to write the novel.
Now, these are dangerous assertions. In this post-religious age—and the fundamentalists, Christian, Muslim and other, only attest to the fact that ours is an age after religion—people are looking about in some desperation for a new priesthood. And there is something about the artist in general and the writer in particular which seems priest-like: the unceasing commitment to an etherial faith, the mixture of arrogance and humility, the daily devotions, the confessional readiness to attend the foibles and fears of the laity. The writer goes into a room, the inviolable domestic holy of holies—the study—and remains there alone for hour after hour in eerie silence. With what deities does he commune, in there, what rituals does he enact? Surely he knows something that others, the uninitiates, do not; surely he is privy to a wisdom far beyond theirs.
These are delusions, of course. The artist, the writer, knows no more about the great matters of life and the spirit than anyone else—indeed, he probably knows less. This is the paradox. As Henry James has it, we work in the dark, we do what we can, we give what we have, the rest is the madness of art. And Kafka, with a sad laugh, adds: The artist is the man who has nothing to say.
The writer is not a priest, not a shaman, not a holy dreamer. Yet his work is dragged up out of that darksome well where the essential self cowers, in fear of the light.
I have no grand psychological theory of creativity. I do not pretend to know how the mind, consciously or otherwise, processes the base metal of quotidian life into the gold of art. Even if I could find out, I would not want to. Certain things should not be investigated.
The dream world is a strange place. Everything there is at once real and unreal. The most trivial or ridiculous things can seem to carry a tremendous significance, a significance which—and here I agree with Freud—the waking mind would never dare to suggest or acknowledge. In dreams the mind speaks its truths through the medium of a fabulous nonsense. So, I think, does the novel.
The writing of fiction is far more than the telling of stories. It is an ancient, an elemental, urge which springs, like the dream, from a desperate imperative to encode and preserve things that are buried in us deep beyond words. This is its significance, its danger and its glory.
end
Творчество и Сновидение
Джон Бэнвилл
Человек просыпается утром как будто немного в дурмане, с легким туманом в голове. Стоя в пижаме посреди зашторенной комнаты в полумраке, моргая, он пытается осознать реальность и чувствует, что он –
еще не в полной мере привычный, живой, самосознающий «он». Как будто его основная тревожная сущность осталась там, в постели, а здесь посреди комнаты расположилась иная, теневая версия его «я», трепетная и двумерная. Что происходит? Возможно он «чем-то заболевает», его словно слегка лихорадит. Однако же нет, – успевает решить про себя человек, – он поражен не физической немощью, скорей всего что-то не так с его сознанием. Словно сам мозг как бы отяжелел за ночь, стал слишком велик для головы, в которую помещен. И вот тогда внезапно человек вспоминает свой сон.
Казалось, это был один из тех больших снов, который видишь целую ночь напролет. Вся его человеческая сущность, казалось, была задействована в этом сне: его бессознательное, его подсознание, память, воображение; даже физическая оболочка его личности всецело поглощена сновидением. Все детали сна начинают медленно всплывать в сознании – жуткие, абсурдные, пугающие детали, нагруженные каким-то особым таинственным опытом – таким опытом, который, кажется, пробуждался из самых глубин его жизни, реальной жизни. И воистину вся его жизнь, вся суть ее неким образом помещалась там, в этом сне, все главные ее стороны были накрепко им связаны, как лепестки в бутоне розы. Некий сокровенный смысл открывался ему во сне, но он был спрятан, укрыт в секретный код, который – он знал это – ему никогда не взломать. Однако взламывать этот код было не так важно, не столь необходимо; в сущности, как и в искусстве, сам этот код и был смыслом.
И вот он надевает халат и тапочки, и спускается вниз. Все вокруг кажется ему незнакомым. Правда ли, что за прошедшую ночь глаза его жены вдруг стали такими разными – правый на целую долю меньше левого, – или он просто не замечал этого раньше? Кот бесстрастно и жутковато разглядывает его, притаившись в своем углу. С улицы доносятся звуки, привычные и таинственные одновременно. Пробудившаяся реальность дня инфицирована сном.
Он начинает рассказывать свой сон жене, с легким смущением, ибо понимает, как глупо звучат в реальности события его сна. Жена слушает его, рассеянно кивая. Он пытается придать своим словам некое значение, которым был наполнен сон, и вот он доходит до самой развязки, до того момента, как его спящее «я» во сне пробуждается посреди темного леса, окруженное шепчущими голосами. Внезапно жена его раскрывает рот – сейчас она, наверное, станет умолять его остановиться, она крикнет, что достаточно, что все, что он сейчас говорит, слишком пугающе, ведь так? – ведь она уже готова вскрикнуть от ужаса? Но нет: она просто зевает, широко зевает изо всех сил, словно набирая внутрь воздуха, так что ее челюстные суставы даже щелкают, а затем завершает всю процедуру долгим и шумным вздохом, и на выдохе спрашивает его, не собирается ли он, наконец, доесть остатки омлета.
Сновидец удрученно замолкает. Он хотел поделиться сокровенным, но был высокомерно отвергнут. Как же она не чувствует всей важности того, что он ей только что подробно описывал? Как она может не разглядеть за его рассказом эти редкие деревья и сумрачный воздух, само воспоминание о котором окутывает сумраком все то, что находится сейчас рядом с ним, – как может она, наконец, не слышать те бормочущие голоса, которые он так явно слышал во сне? Он с трудом поднимается обратно в спальню, чтобы переодеться и приготовиться к новому обычному дню. Сокровенные тайны ночи начинают рассеиваться. В конце концов, это был всего лишь сон.
Но что если вместо принятия того простого факта, что наши самые хаотичные, самые волнующие, самые значительные сновидения не вызывают у других ничего, кроме скуки, даже у тех, кто нам дорог, – что если бы он сказал жене: хорошо, я тебе все это покажу! Я сяду и запишу прямо сейчас весь свой сон во всей его глубине и значительности, во всей его неотразимости, я опишу его со всей яркостью – так, что когда ты прочтешь мой текст, ты тоже увидишь мой сон, ты тоже окажешься одна в сумраке дикого леса, ты тоже услышишь таинственные голоса, рассказывающие тебе твои собственные самые сокровенные тайны. Я думаю, что не найти лучшей аналогии, чем эта, когда вы описываете процесс создания романа. Ведь цель романиста – сделать так, чтобы читатель увидел сон, – не просто прочитал о нем, но на самом деле испытал все то, что можно испытать во сне. Это и значит написать роман.
Однако эти утверждения опасны. В нашем пост-религиозном мире – а наличие в нем христианских, мусульманских и прочих фундаменталистов только подтверждает тот факт, что мы живем в мире «после религии» – в этом мироздании люди отчаянно нуждаются в том, кто возьмет на себя сакральную роль. Сегодня именно художник, а в особенности писатель несет в себе те черты, которые напоминают черты священника: бесконечная преданность своей бесплотной вере, сочетание высокомерия и смирения, ежедневность обрядов, конфессиональная готовность сопереживать слабостям и страхам прихожан. Писатель направляется в свою комнату, в неприкосновенную святую святых – свой кабинет – и остается там в одиночестве долгие часы в абсолютном безмолвии. С какими божествами он общается там, внутри, какие ритуалы исполняет? Он, разумеется, знает нечто такое, что скрыто от других, непосвященных; разумеется, ему открыта мудрость, неподвластная простым смертным.
Все это, конечно, заблуждения. Художник, писатель знает о главных вопросах бытия и духа не более всех других – на самом деле, он, возможно, знает о них даже меньше их. В этом заключается парадокс. Как сформулировал Генри Джеймс, мы работаем в темноте, мы делаем то, что можем, мы отдаем то, что имеем, все остальное – сумасбродство самого искусства. А Кафка добавил, с печальным смехом: художник – это человек, которому нечего сказать.
Писатель – вовсе не священник, не шаман, не сакральный сновидец. Его работа – извлекать на свет Божий из самой глубины темного колодца все то, что прячется там от дневного света.
У меня нет никакой серьезной философии творчества. Я не претендую на то, чтобы знать, как сознание, в полной ясности или как-то иначе, преобразует грубый металл обыденной жизни в золото искусства. Даже если бы я мог отыскать этот секрет, я бы не стал делать этого. Есть вещи, которые не стоит исследовать.
Мир снов – это особый странный мир. Все в нем одновременно и реально, и нереально. Самые тривиальные или нелепые вещи могут казаться в нем полными особого глубочайшего значения, того значения – и здесь я согласен с Фрейдом – которое пробудившееся сознание никогда не осмелиться им придать или признать его за ними. В наших снах сознание провозглашает свои истины посредством феерической бессмыслицы. То же самое, думаю, происходит и при написании романа.
Создавать литературные произведения означает делать нечто гораздо большее, чем просто рассказывать истории. На самом деле это древняя, первозданная потребность человека, которая, подобно сну, вырастает из отчаянного желания зашифровать и сохранить все то, что покоится в самых сокровенных глубинах нашего естества, которых не выразить словами. В этом и состоит ее значение, опасность и ее слава.
John Banville